16 декабря 1901 года родилась писательница Елизавета Драбкина. Она выросла в семье профессиональных революционеров, и сама стала пламенной большевичкой. Однако в годы Большого террора ее не спасли ни заслуги родителей, ни близость к семье Ленина. После ареста ее избивали так сильно, что лопнули барабанные перепонки, но о своем личном революционном прошлом Драбкина даже в лагерях не пожалела. Выйдя на свободу после 20 лет ГУЛАГа, она написала книгу о Ленине, рассказав в ней то, о чем рассказывать в те годы было не принято.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм
"Никуда тут, Воробей, не денешься, коли у тебя такое конспиративное детство…"
Осенью 1905 года, в разгар революционного террора, руководитель боевой группы при ЦК РСДРП Леонид Красин выдал "товарищу Наташе" – такое партийное имя носила профессиональная революционерка-большевичка Феодосия Драбкина – деньги, на которые она купила модное платье и изящный дорожный саквояж в шикарном магазине на Невском. В этот саквояж революционерка уложила чугунные оболочки бомб, а запальники и бикфордов шнур спрятала под платьем. Никто не мог и предположить, что молодая беззаботная барынька везет в Москву оружие, тем более что рядом с ней сидела маленькая дочка.
"В моей памяти теснятся воспоминания о вокзалах, поездах, непрерывных поездках и переездах из города в город. Уже потом я узнала, что … мама много раз перевозила на себе запрятанные в специально сшитый лифчик запалы для бомб с гремучей ртутью. Перевозка запалов требовала сугубой осторожности – от сотрясения мог произойти взрыв. Поэтому в вагоне мама сидела очень прямо, а чтоб я ее не толкнула, покупала мне книги и учила читать. Так и вышло, что я стала читать еще в четырехлетнем возрасте," – вспоминала годы спустя Елизавета Драбкина, та самая девочка, что сидела в вагоне рядом с матерью.
Профессиональным революционером была не только ее мать, но и ее отец Яков Драбкин, который будет похоронен в кремлевской стене под одним из своих многочисленных партийных имен – Сергей Гусев. Эта семейная пара стояла у самых истоков ленинской партии большевиков: матери Лизы выдали членский билет за номером 11, а отцу – 12.
Яков Драбкин вступил в "Союз борьбы за освобождение рабочего класса" и полностью посвятил себя подпольной работе еще в 1896 году, будучи студентом Петербургского технологического института. В 1899 году его выслали в Ростов-на-Дону под гласный надзор полиции. Там Яков познакомился с 17-летней Фейгой Копелиович, мечтавшей пожертвовать собой ради светлого будущего, как Софья Перовская. Яков увлек юную гимназистку революционной борьбой. Фейга разорвала все связи с семьей, посвятила себя борьбе с царизмом и стала Феодосией Драбкиной.
Из книги воспоминаний Елизаветы Драбкиной "Черные сухари":
"Родители мои соединили свои судьбы в тревожное время: в Ростове-на-Дону начались аресты. Чтоб не попасть в руки жандармов, они вскоре после свадьбы выхлопотали заграничные паспорта и уехали сначала в Германию, а потом в Бельгию.
Жилось им трудно, голодно, интересно. Для заработка отец мыл стекла магазинов. Когда у матери стало подходить время родов, она определилась в больницу при женском католическом монастыре: там с женщин, которые в течение определенного времени ухаживали за другими больными и мыли полы, не брали платы за родовспоможение".
16 декабря 1901 года в Брюсселе на свет появилась дочка Лиза. Чтобы ее прокормить, матери пришлось продавать украшения, сохранившиеся со времен девичества.
В середине 1902 года Драбкины, теперь уже втроем, вернулись в Ростов. Все их имущество уместилось в одном чемодане.
Яков почти не появлялся дома: занимался пропагандой в рабочих цехах и воинских казармах. Вскоре начались аресты. Драбкину пришлось вновь бежать за границу. Феодосия отправилась вслед за ним с маленькой дочкой на руках. Но по имевшемуся у нее женевскому адресу мужа она его не нашла.
Из воспоминаний Елизаветы Драбкиной:
"Больше того: хозяева квартиры, на чье имя она посылает письма, не знали ни его самого, ни места, где он живет, – за письмами являлся какой-то товарищ. Так делали все эмигранты, чтоб их не могла выследить полиция".
Феодосия не понимала, как ей быть. И тогда кто-то из русской колонии посоветовал обратиться за помощью "к Ильичам", жившим на окраине Женевы.
Из воспоминаний Феодосии Драбкиной:
"Извозчик высадил нас перед небольшим двухэтажным домиком. Я робко переступила порог, держа на руках Лизку. В комнате стояли две узкие кровати, покрытые коричневыми клетчатыми пледами, и маленький письменный стол, за которым сидел Ленин.
Надежда Константиновна вышла и сказала мне, что Гусев уехал в Россию. Я не выдержала и заплакала. Лизка тоже стала вытирать слезы грязными ручонками.
Это показалось Владимиру Ильичу очень смешным. Он посадил Лизку к себе на колени и стал утешать ее: "Не плачь, Елизавет-Воробей, вернется твой отец. Ты вырастешь, – погладил ее по голове, – и тоже станешь революционеркой. И никуда тут, Воробей, не денешься, коли у тебя такое конспиративное детство…"
Прозвище "Елизавет-Воробей" приклеилось к Лизе на всю жизнь. Сохранились и тесные связи с "Ильичами": когда мать и отец были заняты своей революционной работой, Лиза подолгу жила в их семье.
В годы СССР широко тиражировалась гравюра авторства Сергея Бондаря: маленькая девочка сидит на коленях у Ленина и читает книжку, а вождь улыбается и внимательно ее слушает. По самой распространенной версии, девочка с косичками – это именно она, Елизавет-Воробей.
"Нельзя говорить, кто мой папа и где он"
В 1905 году, с началом революции, Феодосия Драбкина вернулась вместе с дочкой в Россию. Муж сразу же предложил ей вступить в боевое крыло партии.
Из воспоминаний Елизаветы Драбкиной:
"Маме поручена была работа по получению оружия, доставке револьверов и запалов для бомб из Финляндии в Россию, организация хранения оружия, проверка складов. В руках ничего нельзя было носить, чтоб не обратить на себя внимание. Поэтому патроны, динамит, запалы для бомб и гремучий студень переносились на себе, в специального фасона лифчиках с потайными карманами.
Дела было много. ... Ко всему этому ей не на кого было оставить ребенка и приходилось таскать меня с собой. Впрочем, вскоре оказалось, что я могу быть полезна. Жандармам, проверявшим вагоны …, при виде молодой женщины, играющей с ребенком, и в голову не приходило, что тут пахнет порохом. Поэтому, отправляясь в Финляндию за оружием, мама стала непременно брать и меня. Надежда Константиновна Крупская в шутку прозвала меня за это "конспиративным аппаратом".
Феодосия Драбкина бралась за самые рискованные задания, рискуя жизнью единственной дочери. Именно в эти годы она стала широко известна под партийным именем – "товарищ Наташа".
Из воспоминаний боевика Николая Буренина:
"Среди наших товарищей, активных работников "Боевой технической группы", была молодая женщина-мать с трехлетней девочкой. Мало кто знал ее настоящее имя. У нее была партийная кличка "Наташа", а девочку звали Лизкой... Маленькая стриженая головка, какие-то смешные вихры на ней, черные большие глаза и, главное, такая же, как у матери, улыбка, только еще более светлая и ясная, делали эту девочку всеобщей любимицей.
"Наташа" жила на скудные средства, одевалась очень скромно. Но когда ей надо было куда-нибудь ехать по партийному заданию, ее наряжали в богатое платье, ей покупали модные шляпы. "Наташа" пленяла всех, попадавшихся на ее пути, особенно тех, кого надо было пленять.
Однажды она была направлена из Петербурга в Гельсингфорс с опасным поручением – получить там и привезти запалы для бомб. … Вальтер Шеберга пригласил "Наташу" к себе в спальню, и за ширмами она стала надевать на себя особый корсет, состоящий из маленьких ячеек, в каждой из которых, как в сотах, помещалось по одному запалу. … Во время переодевания мы услышали странный звук. Я заглянул в комнату и увидел Лизку, которая сидела на полу и играла... выпавшим запалом, бросая его вверх и стараясь поймать. Помню, как во мне все захолодело от ужаса".
Именно Феодосия Драбкина стала прообразом пропагандистки Наташи в романе Горького "Мать".
После революции 1905 года Яков Драбкин, занимавший пост секретаря Петербургского комитета РСДРП, был арестован. После девяти месяцев тюрьмы его сослали в Тобольскую губернию, откуда он бежал в 1909 году, чтобы заняться подготовкой новой революции. Жена с дочкой повсюду следовали за ним.
Из письма Елизаветы Драбкиной двоюродному брату:
"Мы целых два года скитались за отцом по городам и весям. Вспоминаю дождливый зимний Николаев. Улица под мокрым снегом, я шагаю за мамой по лужам и вытираю слезы. Мне холодно, я хочу есть, а мама идет и идет без конца и тащит меня за руку.
Мы заходим в какие-то дома, поднимаемся по лестницам. Когда перед нами, наконец, открывается дверь, мама вытирает мне нос своим надушенным кружевным платком и говорит: "Молчи! Так надо".
Меня угнетает это "так надо". Все мое детство прошло под знаком "так надо" и еще "нельзя". Нельзя разговаривать о чем попало с чужими людьми – с тетями или дядями. Нельзя называть свою фамилию, нельзя говорить, как зовут маму. Нельзя говорить, кто мой папа и где он. Словом, нельзя делать все то, что делает любой ребенок, и его хвалят за это.
Однажды я сказала квартирной хозяйке: "Раньше мы были Драбкины, а теперь Хмельницкие". Видел бы ты, что стало с нашей мамой. Она хотела меня выпороть..."
Когда большевики захватили власть, Сергей Гусев (такое имя теперь носил Яков Драбкин) был назначен по решению Ленина секретарем Военно-революционного комитета Петроградского Совета.
В 1917 году, когда ей было всего 16 лет, Драбкина вступила в партию большевиков. Летом 1918 года добровольцем ушла на фронт. К ноябрю заболела тифом и вернулась в Москву на лечение, работала в аппарате ЦИК.
Из биографии Елизаветы Драбкиной, написанной ее матерью Феодосией 20 марта 1954 года для пересмотра дела дочери:
"Он отвез отряд на грузовиках в лес, якобы для учебной стрельбы, инсценировал нападение на отряд и захват его в плен "мамонтовцами", инсценировал "допрос" арестованных". При этом сам он вымазался кровью застреленной собаки и, "убитый", лежа тат же на земле, выяснял, как себя держат на допросе его дружинники. Когда привели на "допрос" мою дочь, она отказалась отвечать на вопросы, ее приговорили к расстрелу, привязали тут же к дереву и направили на нее винтовку; она воскликнула: "Да здравствует III Интернационал!" Ее отвязали и увели. Так как она выдержала испытание, Камо оставил ее в своем отряде".
Вернувшись с Южного фронта, Лиза вышла замуж – за такого же, как она, пламенного революционера Александра Иосилевича. Вместе с мужем они записались добровольцами на Туркестанский фронт, где Лизу наградили золотыми часами за храбрость в бою.
Вернувшись в Москву в сентябре 1920 года, Драбкина поступила на учебу в Коммунистический университет им. Свердлова. В 1921 году 19-летней участвовала в штурме Кронштадта. Окончив вуз, преподавала в Коммунистическом университете трудящихся Востока. А когда гражданская война закончилась, ЦИК направил Елизавету работать в Закавказье, где она заведовала школой в Батуми. Там Драбкина рассталась с Иоселевичем: он изменил ей с одной из местных жительниц, и простить измену она не смогла. Иосилевич заведет новую семью и вместе с женой будет приговорен к расстрелу в годы Большого террора.
Лиза поступила на историческое отделение Института Красной Профессуры, защитила кандидатскую диссертацию. Но мирная жизнь без опасностей и приключений была не для нее, а разгар НЭПа, появление новой буржуазии и "обмещанивание пролетариата" вгоняли в депрессию. Троцкий с его теорией перманентной революции вызывал у Лизы куда больший энтузиазм. В 1926 году она примкнула к оппозиции и начала столь же яростно бороться за идеи Троцкого, как раньше за идеи Ленина.
В эти годы Лиза снова вышла замуж. Ее вторым мужем стал разделявший ее убеждения троцкист Красный. В 1928 году супругов исключили из партии и арестовали, коллегия ОГПУ приговорила их к трем годам ссылки. Но это не заставило Драбкину отступить: все, что ей удавалось заработать, она передавала в Фонд помощи арестованным троцкистам.
Из биографии Лизы, написанной ее матерью 20 марта 1954 года:
"Попав в очень сложную обстановку, молоденькая 23-летняя девочка запуталась. На ее буду ей встретился Красный – человек волевой, способный, убежденный троцкист, краснобай и демагог. Ему и удалось сбить ее с пути. Она не сразу раскусила его, а, разобравшись в нем, не имела духу бросить ее, так как 4-5 лет он медленно умирал от туберкулеза легких, а последние 2-3 года уже совсем был прикован к постели, измучив ее душевно и физически…"
За Лизу заступились старшие товарищи, напомнили о заслугах семьи, и через год, 26 сентября 1930 года, она была восстановлена в партии решением ЦКК ВКП(б). В том же году умер второй муж Драбкиной, троцкист Красный. А через три года, 10 июня 1933 года, скончался и ее отец. Он не дожил до Большого террора, в котором вряд ли бы уцелел, и был с похоронен с воинскими почестями в кремлевской стене, а не в каком-нибудь безымянном рву рядом с тысячами невинных жертв режима, за установление которого так яростно боролся всю жизнь.
"Мне он не клялся никогда в любви до гроба, а Лизе клялся"
Третьим мужем Лизы стал историк школы Покровского Иван Токин. Они познакомились еще в годы учебы в Институте Красной Профессуры, но поженились лишь в 1933 году в Баку, куда Драбкину направили на работу. С 1933 года она была профессором Института Маркса-Энгельса-Ленина, старшим научным сотрудником Института истории партии, ученым секретарем Наркомпроса. А в следующем, 1934 году, опубликовала свой первый художественный роман – "Отечество".
В августе 1936 года Драбкину снова исключили из партии, а 16 декабря арестовали как троцкистку. Ее били, угрожали расстрелять, но она никого не оговорила и не признала свою вину на суде.
Из заявления Елизаветы Драбкиной в Главную военную прокуратуру от 7 марта 1955 года:
"Допрос, на котором был составлен инкриминируемый мне протокол, велся, как т все мое следствие, методами насилия, пыток и провокаций. Следователь все время кричал, что у меня по рукам "течет кровь С.М. Кирова", заставлял меня прятать руки под стол, чтобы не "видеть этого непереносимого зрелища", и смешивал меня с грязью.
В то время все мои силы были направлены на то, чтобы устоять против напора следствия, вымогавшего у меня клеветнические показания на честных членов партии".
Через год, 5 августа 1937 года, был арестован и Токин. Его обвинили в участии в антисоветской троцкистской организации и расстреляли. Драбкину приговорили к 5 годам исправительно-трудовых лагерей и отправили по этапу в Норильлаг.
В лагере приговор Драбкиной был пересмотрен, она получила второй лагерный срок. 9 мая 1939 года как троцкистку ее приговорили теперь уже к 15 годам лагерей с последующим поражением в правах на 5 лет. Учитывая условия в Норильлаге, такой приговор можно было считать смертельным. Но "Елизавет-Воробей" не пала духом, наоборот, вместе с журналистом Абрамом Аграновским и репрессированным партийным деятелем Александром Мильчаковым организовала в лагерном бараке подпольный кружок по изучению марксизма.
Первое время Лизе пришлось трудиться на угольной шахте, с кайлом и лопатой в руках. Лишь со временем друзья смогли пристроить ее на более легкую работу – сначала инженером техинформации проектного отдела Норильского комбината, затем юристконсультом отдела снабжения, а потом переводчиком-библиографом техбиблиотеки комбината. Когда началась война, она четыре раза подавала заявление отправить ее на фронт, на передовую, и получала отказ.
Из воспоминаний норильчанки Нины Всесвятской:
"А как мне жаль было Елизавету Драбкину … – ее в лагере так били, что она оглохла... Трубочкой сворачивала газету, прикладывала к уху и так разговаривала".
Со временем, став уже вольнонаемной, она смогла устроиться сначала переводчиком, а потом юрисконсультом в проектном отделе. В Норильлаге Драбкина встретила новую любовь – доктора юридических наук Леонида Гинзбурга. Он заведовал кафедрой гражданского права в Институте красной профессуры в Плехановке, был арестован в 1937 году по доносу коллеги, получив "стандартные" 10 лет лагерей. Жену Гинзбурга Веру Флоренскую тоже арестовали как члена семьи "врага народа" и приговорили к пяти годам ссылки. Вера одна растила двоих детей, выкраивая каждую копейку, чтобы со своих скудных заработков посылать продукты мужу в Норильлаг. А отбыв ссылку, приехала в Красноярск в надежде на встречу с ним.
В 1943 году Гинзбург впервые увидел жену после 6 лет разлуки и сразу же признался, что полюбил другую.
Из книги воспоминаний Веры Флоренской "Моя жизнь":
"Я молчала, я была в отчаянии. Он ничего не замечал и все говорил о своей любви к той.
Этой женщиной была Елизавета Яковлевна Драбкина. Они встретились в Норильске ... Она – писательница, очень образованная женщина, знавшая французский язык. Посвящала ему французские стихи. Леня ухитрился взять ее к себе в отдел. Они были все время вместе. Утром он варил манную кашу на плитке. В обед под конвоем шли в зону обедать. Потом до девяти часов вечера сидели на работе. Вольнонаемные уходили домой, они оставались одни. В Норильске была прекрасная библиотека. Они имели возможность читать книги по своему выбору. Они создали себе мир высоких мыслей. Остальной мир был где-то в другом измерении.
… Он метался, называл Лизу своей женой, а кто я – неизвестно. Он был бы рад избавиться от меня, с одной стороны, а с другой – энергично хлопотал о вызове меня на работу в Норильск. Я ни слова за все время не сказала в свою защиту, я молчала, у меня уже не было сил бороться за себя. Я оставила его одного решать, хотя чувствовала, что должна быть около него, помочь ему я не могла.
Против Лизы у меня ни одного мгновения не мелькнуло плохих мыслей. Она столько пережила, и они были счастливы. Я разбила их счастье. Мне он не клялся никогда в любви до гроба, а Лизе клялся и теперь должен был нарушить клятвы. Он очень ее любил. Но он должен был вернуться в другой мир, в другое измерение, где была я. Он все говорил о своей любви, говорил, что боится, что она не выживет, если он от нее уйдет. Я слушала и леденела.
Однажды он сказал, что он пришел последний раз и больше не придет никогда. Я сказала: "Прощай, как обыкновенно кончилась наша любовь, а я не верила энкавэдэвцам, которые мне это предсказывали". Он повернулся ко мне и сказал: "Я остаюсь!"
Так Лиза в четвертый раз осталась одна. В декабре 1946 года она освободилась из Норильлага и смогла уехать "на материк". Но найти работу не удавалось – никто не хотел рисковать, принимая "врага народа". После безуспешных попыток куда-то устроиться, Драбкина вернулась в Норильск, где смогла получить должность старшего экономиста в конторе "Бофстрой" Норильского комбината.
В январе 1949 года, когда по всей стране шли повторные аресты "политических", Драбкину снова арестовали. По тому же самому обвинению, что и в первые два раза, "за участие в троцкистской организации" 20 апреля 1949 года ОСО при МГБ СССР приговорило ее к бессрочной ссылке.
Как вспоминал узник Норильлага Петр Афанасьев, "после 1953 года она почти шепотом, как говорят глухие, вселяла во всех надежду: "Теперь скоро будем на свободе".
Ждать свободы пришлось еще три долгих года. Лиза провела их в Дудинке, где взяла к себе осиротевшего сына репрессированных друзей. Своих детей она завести не успела.
Из воспоминаний жителя Дудинки Ивана Сажнова:
"Случилось так, что у меня умер отец, а мать тяжело заболела, и я остался в 13 лет в трудных северных условиях один. Тимошенко (адъютант Тухачевского. – Прим. СР) и Драбкина спорили, кто меня возьмет под опеку.
Елизавета Яковлевна взяла меня к себе. Она жила в крохотном блочке …, в котором, кроме большого количества книг, печки-буржуйки и топчана ничего не было. Одета она была по-лагерному: старая фуфайка, шапка-ушанка и сапоги. Раз в неделю мы ходили в милицию отмечаться. Когда мы с ней вместе шли, даже мои ровесники брезгливо шикали на меня: "С кем ходишь?" Но мне она нравилась даже в телогрейке. Она была прекрасна, она покорила меня своим интеллектом.
… Конечно, жизнь у нее была несладкая: всякий мог оскорбить, унизить. Часто к нам приходил грубый надзиратель – из вольнонаемных. Он громко стучал, ругался. Елизавета Яковлевна плохо слышала и мешкала с ответом. И самое ужасное для нее было, низко склонив голову, приветствовать "начальника".
Питались мы в основном киселем и сухарями. … Зарабатывала тетя Лиза тем, что мыла полы начальству, вышивала белье для жен офицеров.
… Однажды мы шли мимо железнодорожной насыпи, где работали заключенные. Молодой парень попросил у нас хлеба. У нас его не оказалось. В следующий раз Елизавета Яковлевна специально взяла хлеб и раздала его заключенным. Конвойный сделал ей замечание. Она промолчала".
Там, в Дудинке Лиза познакомилась со своим четвертым мужем – писателем Александром Бабинцом, также отбывавшим ссылку после 10 лет лагерей. Когда 7 июня 1956 года Драбкина была реабилитирована, она вернулась в Москву. Бабинец смог покинуть Дудинку и приехать к ней лишь через два года. После этого они не расставались до конца жизни.
Владимир Ильич умер от Abnützungs sclerose
В Москве помнили о революционных заслугах Елизаветы Драбкиной. Ей дали квартиру возле метро "Аэропорт", назначили пенсию, прикрепили к кремлевской больнице и распределителю. В 1960 году вышла ее книга воспоминаний "Черные сухари", следом были опубликованы еще несколько книг о героях молодости Лизы. Пройдя через сталинские лагеря, она продолжала искренне восхищаться Лениным и доказывать "целительную необходимость пролетарского террора". Солженицын говорил о Драбкиной, что "любовь к своим палачам она впитала с молоком матери".
При этом в книге "Зимний перевал", написанной в 60-е годы и полностью опубликованной лишь в 80-е, она позволила себе описать то физическое состояние, в котором находился Ленин в последний год своей жизни.
"Владимир Ильич катался в кресле по дому и по парку, постепенно начал с посторонней помощью ходить, в начале августа приступил к упражнениям для восстановления утерянной способности речи, которые Надежда Константиновна проводила с ним до декабря. В сентябре он мог уже, держась за перила, спускаться и подыматься по лестнице, в октябре ходил по комнате, опираясь на палку...
Благодаря неустанным упражнениям он начал внятно произносить некоторые односложные слова. Порой казалось, что он вот-вот заговорит. Часто брал он газеты, просматривал их, показывал статьи, которые просил прочитать ему вслух. Хотя медленно, с трудом начал писать левой рукой...
Катастрофа наступила в понедельник двадцать первого января.
Владимир Ильич умер от склероза сосудов головного мозга. Самый характер склероза определен в протоколе вскрытия, как Abnützungs sclerose — склероз изнашивания.
Врачи были поражены тем, как далеко зашел процесс: артерии, питающие мозг, были настолько обызвествлены, что превратились в твердые шнурки, не имеющие просветов".
Из книги "Зимний перевал".
А еще в этой книге Драбкина описала ссоры Крупской со Сталиным и полную беспомощность Ленина в его попытках защитить жену. Все это настолько не вписывалось в официозную советскую лениниану, что Твардовскому в 1968 году удалось опубликовать в "Новом мире" лишь первую часть повести. Вторая часть увидела свет только в годы горбачевской перестройки.
Из воспоминаний Юрия Курочкина, дружившего с Драбкиной в последние годы:
"Когда мы расспрашивали ее о прожитой жизни, она сказала, что лишь одно событие остается черным пятном на ее совести – это участие в подавлении Кронштадтского восстания. Она была среди тех, кто по льду Финского залива шел на штурм Кронштадта, рисковала жизнью...
… Помню, как тяжело переживала она, когда обнаружила свою фамилию под обращением нескольких десятков литераторов и политиков в поддержку ввода войск в Чехословакию в 1968 г. Она это обращение не подписывала, кто приписал ее фамилию – неизвестно, а оправдываться и добиваться правды в то время и в ее положении было бесполезно.
Удивительно, что при всех бедах и страданиях, которые пришлось пережить Елизавете Яковлевне, она смогла остаться доброжелательным, теплым человеком, совсем не похожим на закостенелых "старых большевиков", с которыми нам тоже приходилось тогда встречаться. Это была мудрая, интеллигентная, широко образованная и обаятельная женщина. Вкус у нее был безукоризненный, как и изумительное чувство юмора".
По воспоминаниям близких, все полученные из кремлевского спецраспределителя дефицитные продукты раздавала друзьям. А полученные за книги гонорары тратила на помощь детям друзей, погибших в годы Большого террора. Никакой благодарности не ждала, просила только об одном – называть ее запросто, Лизой, без лишних церемоний.
Из воспоминаний Камила Икрамова, с репрессированными родителями которого Драбкина дружила в юности:
"– Камил, – сказала Лиза, – вам, наверное, трудно учиться и работать. И одеты вы… Давайте я буду платить вам стипендию по семьсот рублей в месяц, мой долг, чтобы вы выучились.
… Нет, она не была богатой; думаю, что предлагаемая сумма в тот год составляла половину того, что она зарабатывала".
Феодосия Драбкина дождалась возвращения дочери из ссылки. Она умерла 10 января 1957 года и была похоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.
Елизавета Драбкина почти все последние годы провела на больничной койке.
Из воспоминаний филолога Энгелины Тареевой, дружившей с Драбкиной после реабилитации:
"Лиза Драбкина была популярным человеком. Когда она лежала в больнице, где я у нее дежурила, у нее был день рождения. На день рождения в адрес больницы она получила 263 поздравительные телеграммы. Их прислали только те, кто знал, что она лежит в больнице.
… Лиза прошла через страшные испытания, но они ее не разрушили, не оставили следа, трещины в ее душе. Она верила в человека, в доброе начало в человеке, и сама была человеком чутким, отзывчивым. Друзья и знакомые обращались к ней со всякими своими трудностями и всегда находили понимание и поддержку. Одна из ее подруг сказала мне: "Лиза не человек, а санаторий" – в том смысле, что общение с ней было целительным. Лиза принимала участие в своих друзьях, входила во все подробности их жизни. … Вот пройти через лагерь и стать не зоной, а санаторием, – такое могло случиться только с Лизой.
… Лиза была прикреплена к "кремлевке", но сказала, что она лучше будет лежать у Шимелиовича в коридоре, чем в "кремлевке" в отдельной палате. Отец Льва Борисовича Шимелиовича, Борис Абрамович Шимелиович, был расстрелян в ходе "дела врачей" в 1952 году. Как-то я захотела зайти ко Льву Борисовичу и спросить у него, как он оценивает состояние Лизы. Дверь кабинета была приоткрыта, я заглянула в нее и увидела, что Лев Борисович сидит, положив руки на стол, а голову на руки, и плачет. Мне все стало ясно, и спрашивать я его уже ни о чем не стала".
Елизавета Драбкина скончалась 12 февраля 1974 года в Москве и была похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с мужем.
Через 14 лет после ее смерти писатель Владимир Дудинцев на презентации своего романа "Белые одежды" вспомнил о Драбкиной и сказал: "Маленьким девочкам опасно сидеть на коленях у Ильича потому, что они потом взрослеют не добрыми женами, а революционерками, для которых кровь, голод и страдания важнее обычного женского счастья".
