В 1990 году в двух номерах "Литературной газеты" была опубликована статья известного математика, философа и богослова Сергея Хоружего, посвященная высылке из Советской России оппозиционных представителей интеллектуальной элиты, знаменитых философов, писателей, публицистов и ученых. Именно тогда возникло словосочетание "философский пароход", ставшее символом первой расправы со свободомыслящей российской интеллигенцией. Десятки мыслителей были высланы из страны в 1922-23 годах. Сибирь.Реалии рассказывает о судьбе одного из пассажиров "философского парохода" Федора Степуна*.
Чтобы не пропускать главные материалы Сибирь.Реалии, подпишитесь на наш YouTube, инстаграм и телеграм.
"От философии, изучать которую я приехал в Германию, на 19-м году своей жизни, я ожидал разрешения двух весьма важных для меня вопросов: 1) как брак может быть таинством, если чувственная страсть считается грехом, и 2) допустим ли террор в политической борьбе?" – вспоминал Федор Степун о годах своей юности, пришедшейся на начало ХХ века.
Это было время, когда люди ещё верили в философию и возможность окончательного решения вопроса о смысле жизни; верили, что с помощью философских идей можно построить новое справедливое общество. Первая мировая война и последовавшие за ней революции разрушили эти иллюзии до основания.
Смотри также "Расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно". 100-летие "Философского парохода"Синтез и синтетика
"Мы диалектику учили не по Гегелю", – написал в своей предсмертной поэме "Во весь голос" Владимир Маяковский, певец катастрофы, случившейся с Россией, в которой большевики отменили разум, запретили духовную жизнь и всякую интеллектуальную деятельность, не связанную с изучением Маркса.
А ведь начиналось всё именно с Гегеля, изобретателя диалектики, который придумал синтез как метод разрешения неразрешимых противоречий. Применяя свой метод, Гегель пришел к выводу, что высшей формой абсолютного духа является современное ему Прусское государство, которое (уже после его смерти) победоносно объединило Германию и обзавелось заморскими колониями, как настоящая империя. Но потом развязало и проиграло Первую мировую войну. В результате появился Третий рейх, где с философией было плохо, а с органической химией, наоборот, хорошо. Вместо синтеза там царила синтетика – маргарин, растворимый кофе, эрзац-бензин и национал-социализм. Потребители этих продуктов грезили мировым господством и ненавидели прежнюю жизнь, в которой (как они думали) их нещадно эксплуатировали евреи и всякие умники.
Федор Степун был как раз типичным "осколком" старой жизни. А ещё – идеальным синтезом национального духа Германии и России. По-немецки обстоятельный русский философ, всегда остававшийся на позициях разума, какие бы страшные испытания ни обрушивала жизнь.
От него весьма подленько отреклись обе его родины – Россия и Германия. В 1922 году Федора Степуна с женой выслали из СССР в числе враждебных советской власти интеллигентов, составивших звездный список пассажиров "философского парохода". Впрочем, Германия, где он когда-то окончил курс Гейдельбергского университета, не была для Степуна чужбиной как для большинства русских эмигрантов. Он с легкостью включился в здешнюю научную жизнь, занимаясь философией и социологией.
Федор Степун в Дрездене. 1920-е годы
Так продолжалось десять с лишним лет, пока жизнь не изменилась неузнаваемо после того, как толерантная Веймарская республика превратилась в агрессивный Третий рейх. Первым делом нацисты "очистили" от евреев университеты, что возмутило Степуна, называвшего антисемитизм "мещанской патологией". При этом он соглашался, что "команда фюрера" гораздо лучше, чем либералы, понимает менталитет мещанства и ловко играет на его фобиях. Своими взглядами на политику национал-социализма как коллективного безумия немецкого народа Степун безбоязненно делился с коллегами по университету. Даже странно, что первый донос последовал только через четыре года после прихода Гитлера к власти.
В 1937 году Степуна все-таки изгнали из Дрезденского университета с официальной формулировкой "русский национализм, практикующее христианство и жидопослушность". Публиковаться в научных журналах Третьего рейха ему было категорически запрещено.
В доносе, поступившем в гестапо, говорилось, что "Степун не предпринял никакого серьезного усилия по позитивному отношению к национал-социализму… в своих лекциях отрицал взгляды национал-социализма и значение расового вопроса".
Истинный ариец по происхождению (что было засвидетельствовано нацистскими бюрократами) герр профессор Степун на пятом году правления Гитлера с гордостью называл себя русским и открыто осуждал еврейские погромы. Уволенный в отставку пятидесятилетний философ с, казалось бы, навсегда разрушенной карьерой, как ни в чем не бывало садится писать мемуары, на публикацию которых в то время невозможно было рассчитывать. В своей книге воспоминаний "Бывшее и несбывшееся" он рассказывает не только о событиях произошедших, но и размышляет о том, что могло бы произойти, если бы задолго до Октябрьской революции Россия не погрузилась в "бред марксизма".
"Ведь удалось же Горькому в 1905 году собрать среди именитой русской буржуазии громадные деньги на революцию, т. е. на ее собственное изничтожение, – пишет Степун. – Вспоминая прошлое, иной раз трудно удержаться от мысли, что все наше революционное движение было каким-то сплошным бредом, не объяснимым ни социально-политической отсталостью русской жизни, ни особою чуткостью русской души к несчастьям ближнего, а скорее всего поветрием, некоторой эпидемической болезнью сознания, которая заражала и подкашивала всех, кто попадался ей на пути".
Государственные идеологии ХХ века Степун сравнивает с заразными болезнями, ведущими к смерти нации. До излечения России от бреда марксизма он не дожил, зато нацистский "тысячелетний рейх" благополучно пережил, скончавшись в 1965 году в Мюнхене, где возглавлял специально для него созданную кафедру истории русской культуры. О популярности его лекций ходят легенды. Рассказывают, что после занятий восторженные студенты, бывало, на руках несли Федора Августовича домой.
Его жизнь закончилась счастливо, не менее счастливо начавшись. А в середине были сплошные кризисы, войны, революции, голод, угроза гибели, политические преследования и ссылка. Портрет своей беспокойной эпохи Степун нарисовал с отстраненной философской иронией.
Накануне Великой войны все мы жили кризисами... В эпохе было много беспредметной проповеди, артистической позы и эротического снобизма.
Зато детство, повторимся, было счастливым…
Маленькая Пруссия в Калужской губернии
При рождении мальчик получил лютеранское имя Фридрих. Фридрих Август Степпун был отпрыском старинного прусского рода, прежде дававшего миру помещиков и бургомистров, но философов – ещё никогда. Немецкое имя поменялось на православное Федор после крещения в десятилетнем возрасте, принятого под влиянием матери, которая хоть и происходила из шведского рода Аргеландеров, но, с детства живя в России, очаровалась православием и русской культурой. "Лучше умереть, чем выйти за немца", – говорила она в девичестве.
Известно, как любит судьба посмеяться над такими пафосными заявлениями. Юная Аргеландер стала женой инженера Августа Степпуна, пруссака (а значит, немца в квадрате), который обожал сельское хозяйство и охоту, поэтому с удовольствием согласился на предложение стать директором писчебумажной фабрики, расположенной в Калужской губернии, на слиянии Угры и Шани. Во время вечерних прогулок по берегу реки инженер иногда останавливался и говорил своему маленькому сыну по-немецки: ах, мальчик, как вдруг запахло Восточной Пруссией!
Дом Императорского "Человеколюбивого общества" в Москве, в Малом Златоустинском переулке, где родился Ф.А. Степун
Кажется, он был абсолютно счастлив вдали от родины, чувствуя себя как дома и наслаждаясь жизнью – то ли прусского помещика, то ли русского барина.
Читая воспоминания Степуна, мы вместе с автором переживаем детский восторг от посещения роскошной псарни его отца:
"Тут были: грудастые, как боксеры, черные, с круглыми желтыми бровями и подпалинами гончие, плоскоголовые, с изогнутыми хребтами дегенеративно-аристократические борзые и, мои любимцы, женственно-печальноокие сеттера с длинною шелковистою шерстью. Шумные охотничьи рассказы отца и его знакомых о том, как старая борзая справляется одна с "матерым" волком, приводили нас с братом в большой восторг. Надо ли говорить, что, наслушавшись таких рассказов, мы в отсутствии отца частенько забегали в его устланный волчьими шкурами кабинет, лихо "седлали" подбитых зеленым сукном "матерых" и, схватив левою рукою волчьи загривки, беспощадно прокалывали деревянными кинжалами слегка пахнувшие нафталином сердца наших жертв…"
"Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывет кровать…"
Профессор Степун. Начало 1930-х гг.
Написал в конце 1920-х в Берлине молодой поэт/прозаик Сирин/Набоков. У Степуна, работавшего над мемуарами в мрачном Дрездене конца тридцатых годов, встречается похожий, но более "профессорский" образ: в счастливое детство уплывает кресло с философом, вспоминающим "райские картины той жизни, за которую ныне так страшно расплачивается Россия".
Любая нация, по Степуну, это "сообщество вины перед Богом". И у каждого сословия в этом сообществе – своя вина. Русский народ был виновен в бунтах и погромах, а дореволюционная русская интеллигенция – в том, что не смогла разглядеть в руках народа лакейской бритвы. Автор "Бывшего и несбывшегося" вспоминает совсем не райский эпизод из своего детства – как давно служивший Степунам болезненного вида лакей безо всякой причины вдруг перерезал горло старой помещице, которую он возил в инвалидном кресле. "Лакейская ненависть – самая сильная", – замечает Степун.
"...вспоминая этот страшный случай, моя мать говорила мне, что ей до некоторой степени понятно, как замученный, болезненный человек может зарезать сварливую старуху, но что ей никогда не понять, как она могла так страшно ошибиться в Сергее, как могла ручаться за него, как за самое себя. "А, впрочем, – прибавила она, смотря на фотографию нашего кондровского дома, – никто не разглядел лакейской бритвы в руках народа, за который боролась и умирала наша интеллигенция. Как это могло случиться?" Да, как? В попытке ответа на этот вопрос заключается, быть может, главный смысл нашей жизни в рассеянии".
Федор Степун. "Бывшее и несбывшееся"
Вот эта лакейская бритва и была знаком грядущей резни.
Смотри также Последний адрес Густава Шпета. Великий русский философ был расстрелян в Томске в 1937 годуДа зачем нам, ваше благородие, эту Галицию завоевывать?
Но прежде чем случилась русская революция и началось ожесточенное взаимное массовое истребление, Федор Степун успевает сделать очень много полезного. Например, отучиться в Гейдельберге, написать диссертацию, посвященную философии Владимира Соловьева, и напрочь в Соловьеве разочароваться, разглядев в его учении о соборности прообраз тоталитарного государства.
Вернувшись на родину из Гейдельберга, Степун: а) проходит военные сборы в качестве вольноопределяющегося; б) издает первый в России научно-философский журнал "Логос".
Интеллектуальная и армейская жизнь для него были так же непротиворечивы, как русская и немецкая стороны его личности.
В предвоенные годы Степун активно занимается просветительской деятельностью, объезжая с публичными лекциями всю европейскую часть империи, от Кавказа до Вологды. Неохваченной пока остается азиатская часть, но это только до поры до времени. Судьба уже готовит философу близкое знакомство с Сибирью.
Вскоре после начала Первой мировой войны (которую в России 14 года называли Второй отечественной) Степун получает повестку из мобилизационного комитета и узнает, что он прикомандирован прапорщиком к 12-й стрелковой сибирской бригаде, которая формируется в Иркутске.
Назначение в иркутскую бригаду он называет одной из самых больших удач своей жизни. Жена Степуна Наталья решает сопровождать мужа за Урал. Из Москвы в Иркутск супруги целую неделю едут на поезде, предвкушая встречу со "священным Байкалом". Степун испытывает восторг от бесконечности развертывающегося за окном пространства и философствует перед женой о том, что: а) только Сибирь делает Россию настоящей империей; б) если бы Кант жил в Сибири, он, наверное, написал бы не трансцендентальную эстетику, а метафизику пространства. И если бы такая книга действительно появилась на немецком языке, Германия ни за что не объявила бы войну России, потому что это безумие – рассчитывать на победу над страной, в которой есть Сибирь и Байкал. Свои первые впечатления от путешествия в Иркутск Степун подробно описывает в письмах матери, которые через три года превратятся в книгу "Записки прапорщика-артиллериста", опубликованную в революционном Петрограде в 1917 году.
"Кто не дышал воздухом Сибири, тот никогда глубоко не дышал Россией. За шесть недель нашего пребывания в Иркутске я так крепко привязался к невзрачной прибайкальской столице русской Азии, что и не разделяя идеологии евразийцев, чувствую себя чем-то связанным с ними: само слово Евразия будит во мне какие-то надежды и страсти. В Иркутске я понял до чего эфемерна уральская граница между Европой и Азией. Ведь только бескрайние сибирские дали могут сдержать те обещания, что нам дает восточная Европа, точнее европейская Россия".
Другим важнейшим впечатлением, вынесенным из бесконечной Сибири, было общение с солдатами, которые служили под началом прапорщика Степуна. Сибиряки были готовы отражать нападение агрессора на родной земле, но впали в страшное недоумение, услышав, что их стрелковой бригаде предстоит две-три недели ехать на запад, до германской границы:
– Три недели на поезде немцу навстречу ехать, да зачем же это, ваше благородие, зачем нам его искать? Пусть к нам пожалует, тогда узнает, где раки зимуют, дома-то мы его во как разделаем, – говорили они.
Но приказ есть приказ. Сибиряки, куда деваться, поехали на войну, с боями дошли до Карпат, не переставая удивляться причудам верховного командования: "Да зачем нам, ваше благородие, эту Галицию завоевывать, когда ее пахать неудобно", – бывало, спрашивали солдаты своего командира-философа.
Эмиль Ласк, Генрих Риккерт, Федор Степун. 1912 г.
При этом, по воспоминаниям Степуна, несмотря на непонимание солдатами смысла войны, сибирская бригада воевала на славу почти три года. Солдатские настроения в одночасье изменились после Февральской революции, когда большевистские агитаторы распространили в частях фейк-ньюс о том, что "в Питере вышел приказ о замирении с немцами", а в деревнях между крестьянами "будут землю делить". Наслушавшись брехунов, сибиряки решили воткнуть штык в землю, а тех офицеров, кто грозил им военно-полевым судом за дезертирство, собирались повесить на ближайшем дереве.
Федор Степун, дослужившийся к тому времени до поручика и награжденный четырьмя боевыми наградами, отправился усмирять бунтовщиков с заряженным револьвером и логическими аргументами. К счастью, оружие не понадобилось, потому что логика оказалась эффективнее револьвера. Разговор с солдатами, приведенный в "Бывшем и несбывшемся", является, пожалуй, одним из лучших в мировой литературе образцов перевода диалектики на понятный народу язык. Да, это правда, заявляет сибирякам прапорщик Степун, что в Петрограде говорят о мире и свободе. Но:
"Правда, известно, палка о двух концах. Так вот, повернем ее другим концом – а другой конец – немец, его-то вы и забыли. У немца свобода не объявлена и мира он у нас не просит. Он притаился и только того и ждет, чтобы русская армия, забыв долг и присягу, вышла из окопов и, как стадо баранов, шарахнулось бы домой. И что же вы думаете? Так он и будет смотреть вам вслед? Как бы не так! Знайте, что он так двинет вам в спину, что вы и опомниться не успеете, как все костьми ляжете…. И вот еще что сообразите: война немцу много денег стоит, эти деньги ему надо вернуть. Кто будет расплачиваться? Никто, как вы, русские крестьяне. Завоевав нашу землю, он заставит вас задарма работать на ней, потечет русский хлеб в немецкие закрома, а вы будете ремень на голодном брюхе подтягивать, да пот со лба отирать. А потому, ребята, выкиньте дурь из головы, а дураков из роты, заткните горлодерам рты и слушайтесь начальства".
Всего год спустя, после подписания большевиками Брестского мира, именно это и произошло – русский хлеб потек в немецкие закрома. В начале 17-го года такое ещё казалось немыслимым. Но потом наступил октябрь, бабахнула "Аврора", и диалектический метод перестал работать, спасовав перед нахрапистой демагогией большевиков, которые обещали народу счастье – всем и сразу. С этого момента российскую жизнь накрыла шизофреническая раздвоенность, неразрешимое противоречие между мыслью и словом, между словом и действием.
"С первых же дней воцарения большевиков в России все начинает двоиться и жить какою-то особенной, химерической жизнью. Требование мира вводится в армию как подготовка к гражданской войне... Учредительное собрание собирается в целях его разгона; в Бресте прекращается война, но не заключается мира…
Было ясно, что большевизм – одна из глубочайших стихий русской души: не только ее болезнь, но и ее преступление. Большевики же совсем другое: всего только расчетливые эксплуататоры и потакатели большевизма. Вооруженная борьба против них всегда казалась бессмысленной – и бесцельной, ибо дело было все время не в них, но в стихии русского безудержа".
Гуманизм по-большевистски
"Безудерж", наступивший после Октябрьского переворота, сразу дал себя знать гражданской войной, разрухой, одичанием и голодом. Коммунистическая идеология одерживала победу на фронте, обещая народу безграничное (как Сибирь) светлое будущее, в то время как белые армии, похоже, воевали за вчерашний день – кто за царя, кто за Учредительное собрание. Однако выигранная под красным знаменем гражданская война привела отнюдь не к всеобщему процветанию, а к массовому голоду, миллионам смертей и людоедству. Степун вспоминает, что видел телеграммы из голодающих губерний, среди которых была и та, в которой сообщалось, что "голодающие, съедавшие раньше только покойников, поставили капкан американскому врачу, которого ночью убили и съели".
Да, вооруженная борьба против большевиков кажется бессмысленной, размышлял Степун, но тем важнее разгонять идеологический туман большевизма с помощью ясного и честного метода философии.
Исайя Добровейн, Наталья Степун, Федор Степун. 1932 г.
Советская цензура в свои первые годы ещё не контролировала философскую публицистику, по той простой причине, что цензорам, мягко говоря, не хватало для этого интеллектуальных ресурсов. Впрочем, был в Москве один человек, который внимательно читал все публикации "буржуазных" мыслителей и, к несчастью для них, обладал неограниченной властью. Его звали Ленин, самый человечный (по утверждению Маяковского) человек, утверждавший, что интеллигенция – не мозг нации, а говно. Фраза брошена Ильичом в 1919 году в переписке с Горьким, когда тот хлопотал о судьбе умирающих с голоду писателей и ученых. После этих слов вождя стало очевидно, что интеллигенции не стоит рассчитывать не только на сотрудничество с новым режимом, но даже на пощаду с его стороны.
Тем не менее, Степун как ни в чем не бывало принимается за работу над сборником, посвященном наимоднейшей философской работе того времени – книге Освальда Шпенглера "Закат Европы". Кремлевскому читателю этот сборник доставили буквально на другой день после выхода из типографии.
" Ленин – Н.П. Горбунову. С е к р е т н о. 5. III. 1922 г.
т. Горбунов. О прилагаемой книге я хотел поговорить с Уншлихтом (Иосиф Уншлихт – зампредседателя ВЧК, руководил высылкой представителей интеллигенции – С.Р.). По-моему, это похоже на "литературное прикрытие белогвардейской организации". Поговорите с Уншлихтом не по телефону, и пусть он мне напишет секретно, а книгу вернет. Ленин".
Тут надо сказать, что Владимир Ильич не верил в существование "абстрактной истины", а в своей мыслительной деятельности руководствовался двумя простыми обывательскими максимами: а) кто не с нами – тот против нас; б) кому это выгодно?
Прочитав сборник под редакцией Степуна, Ленин сразу определил, что его авторы – "не наши" люди. Поразмышляв над вторым своим любимым вопросом, он заключил, что эта публикация может быть выгодна контрреволюционному подполью, которое, маскируясь философией, подкапывается под советскую власть. Совершенно непонятно, какую связь он проследил между Шпенглером и контрреволюцией. На такие умозаключения был способен только тяжелый (к тому же, отягощенный сифилисом) мозг Владимира Ильича. Зато практические выводы из его "логики" последовали незамедлительно: подвергнуть репрессиям. Вопрос только – каким?
Пауль Тиллих, Федор Степун, Наташа Степун. 1928 г.
Через 2 месяца после записки, отправленной тов. Горбунову, Ленин приказывает ввести в уголовный кодекс новую меру наказания "высылка за границу", которую немедленно опробовали на будущих пассажирах "философского парохода".
"Расстрелять их не было повода, а терпеть совершенно невозможно", – кокетливо заявил в интервью американскому журналу Лев Троцкий, объясняя решение Политбюро о высылке интеллигенции "большевистским гуманизмом".
На самом деле всем членам Политбюро, конечно же, очень хотелось расстрелять интеллигентов. Большевистский гуманизм имел свои пределы, а также четкие временные рамки. Всех высылаемых под роспись знакомили с условием: 7 дней на сборы за свой счет. Не успели за это время получить визы и купить билет – смертная казнь.
Своего счета для заграничного путешествия у Степунов, едва наскребавших денег на покупку дров, разумеется, не было. Для приобретения билета нужны были доллары, притом что валютные операции строжайше запрещались под страхом, опять же, расстрела. Свои действия в этой дикой ситуации Федор Степун описывает сдержанно светским тоном, как будто речь идет о бытовой ерунде: получил в ЧК уведомление о высылке, заглянул на ужин в немецкое консульство, где попросил не открывать им с женой визы, пока они не достанут денег, потом сделал несколько дружеских визитов, во время которых рассказывал о своем "затруднении", и наконец в одном доме получил в долг необходимое количество валюты. Теперь можно ехать.
Третий звонок
Философский поезд Степунов уходил в Ригу осенним вечером. На перроне, тускло освещенном двумя керосиновыми фонарями, собрались родственники, друзья, коллеги, однополчане и бывшие возлюбленные. Все они проигнорировали официальный запрет на проводы высылаемых, догадываясь, что это, скорее всего, их последняя встреча.
"Третий звонок, свисток. Поезд вздрагивает и трогается. За окном тянутся цепи облезлых товарных вагонов; они скоро кончаются, вот уже плывут дома, улицы. Поезд ускоряет свой ход; мимо нас бегут поля, дачи, леса и, наконец, деревни одна за другой, близкие, далекие, черные, желтоглазые, но все одинаково сирые и убогие в бескрайних осенних полях…
Под окном мелькает шлагбаум. Куда–то вдаль, под темную лесную полосу отбегает вращаемое движением поезда, черное, среди только что выпавшего первого снега, шоссе… Вдруг в сердце поднимается страшная тоска – мечта, не стоять у окна несущегося в Европу поезда, а труском плестись по этому, неизвестно куда ведущему, шоссе…
Боль разлуки, конечно, была, но не очень сильная. В те годы можно было еще переписываться с оставшимися и посылать им пакеты; оптимисты надеялись, что мы скоро вернемся, кое–кто из домашних даже советовал не раздавать заготовленных на зиму запасов муки, крупы, дров – самим пригодится, когда вернемся, ведь самый длинный срок административной высылки, – указывали оптимисты, – три года. Когда я на это отвечал, что при большевиках мы вряд ли вернемся, а они могут продержаться еще очень долго, надо мной смеялись".
Федор Степун. "Бывшее и несбывшееся"
* Текст из архива Сибирь.Реалии